Неточные совпадения
Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо. Я не знаю твоей книжки, однако читай ее, читай. Кто написал Телемака, тот пером своим нравов развращать не станет. Я
боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать из них все то, что переведено по-русски. Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель. Сядем. (Оба сели.) Мое сердечное желание видеть тебя столько счастливу, сколько в
свете быть возможно.
На четвертый день, ни
свет ни заря, отправились к Дунькиному вра́гу,
боясь опоздать, потому что переход предстоял длинный и утомительный.
И она
боялась этого больше всего на
свете и потому скрывала от него всё, что касалось сына.
Матери не нравились в Левине и его странные и резкие суждения, и его неловкость в
свете, основанная, как она полагала, на гордости, и его, по ее понятиям, дикая какая-то жизнь в деревне, с занятиями скотиной и мужиками; не нравилось очень и то, что он, влюбленный в ее дочь, ездил в дом полтора месяца, чего-то как будто ждал, высматривал, как будто
боялся, не велика ли будет честь, если он сделает предложение, и не понимал, что, ездя в дом, где девушка невеста, надо было объясниться.
— Я понимаю, — сказала Дарья Александровна, невольно любуясь им, как он искренно и твердо сказал это. — Но именно потому, что вы себя чувствуете причиной, вы преувеличиваете, я
боюсь, — сказала она. — Положение ее тяжело в
свете, я понимаю.
— Да не говори ей вы. Она этого
боится. Ей никто, кроме мирового судьи, когда ее судили за то, что она хотела уйти из дома разврата, никто не говорил вы. Боже мой, что это за бессмыслица на
свете! — вдруг вскрикнул он. — Эти новыя учреждения, эти мировые судьи, земство, что это за безобразие!
Так он жил, не зная и не видя возможности знать, что он такое и для чего живет на
свете, и мучаясь этим незнанием до такой степени, что
боялся самоубийства, и вместе с тем твердо прокладывая свою особенную, определенную дорогу в жизни.
«Да нынче что? Четвертый абонемент… Егор с женою там и мать, вероятно. Это значит — весь Петербург там. Теперь она вошла, сняла шубку и вышла на
свет. Тушкевич, Яшвин, княжна Варвара… — представлял он себе — Что ж я-то? Или я
боюсь или передал покровительство над ней Тушкевичу? Как ни смотри — глупо, глупо… И зачем она ставит меня в это положение?» сказал он, махнув рукой.
— На том
свете? Ох, не люблю я тот
свет! Не люблю, — сказал он, остановив испуганные дикие глаза на лице брата. — И ведь вот, кажется, что уйти изо всей мерзости, путаницы, и чужой и своей, хорошо бы было, а я
боюсь смерти, ужасно
боюсь смерти. — Он содрогнулся. — Да выпей что-нибудь. Хочешь шампанского? Или поедем куда-нибудь. Поедем к Цыганам! Знаешь, я очень полюбил Цыган и русские песни.
Моя бесцветная молодость протекла в борьбе с собой и
светом; лучшие мои чувства,
боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли.
— Ну, брат Грушницкий, жаль, что промахнулся! — сказал капитан, — теперь твоя очередь, становись! Обними меня прежде: мы уж не увидимся! — Они обнялись; капитан едва мог удержаться от смеха. — Не
бойся, — прибавил он, хитро взглянув на Грушницкого, — все вздор на
свете!.. Натура — дура, судьба — индейка, а жизнь — копейка!
Стараясь развязать снурок и оборотясь к окну, к
свету (все окна у ней были заперты, несмотря на духоту), она на несколько секунд совсем его оставила и стала к нему задом. Он расстегнул пальто и высвободил топор из петли, но еще не вынул совсем, а только придерживал правою рукой под одеждой. Руки его были ужасно слабы; самому ему слышалось, как они, с каждым мгновением, все более немели и деревенели. Он
боялся, что выпустит и уронит топор… вдруг голова его как бы закружилась.
Я сколько раз видал, приметьте это сами:
Когда
боится трус кого,
То думает, что на того
Весь
свет глядит его глазами.
Боюсь назвать, но признаны всем
светом,
Особенно в последние года,
Что стали умны хоть куда.
Скорее в обморок, теперь оно в порядке,
Важнее давишной причина есть тому,
Вот наконец решение загадке!
Вот я пожертвован кому!
Не знаю, как в себе я бешенство умерил!
Глядел, и видел, и не верил!
А милый, для кого забыт
И прежний друг, и женский страх и стыд, —
За двери прячется,
боится быть в ответе.
Ах! как игру судьбы постичь?
Людей с душой гонительница, бич! —
Молчалины блаженствуют на
свете!
Она была очень набожна и чувствительна, верила во всевозможные приметы, гаданья, заговоры, сны; верила в юродивых, в домовых, в леших, в дурные встречи, в порчу, в народные лекарства, в четверговую соль, в скорый конец
света; верила, что если в светлое воскресение на всенощной не погаснут свечи, то гречиха хорошо уродится, и что гриб больше не растет, если его человеческий глаз увидит; верила, что черт любит быть там, где вода, и что у каждого жида на груди кровавое пятнышко;
боялась мышей, ужей, лягушек, воробьев, пиявок, грома, холодной воды, сквозного ветра, лошадей, козлов, рыжих людей и черных кошек и почитала сверчков и собак нечистыми животными; не ела ни телятины, ни голубей, ни раков, ни сыру, ни спаржи, ни земляных груш, ни зайца, ни арбузов, потому что взрезанный арбуз напоминает голову Иоанна Предтечи; [Иоанн Предтеча — по преданию, предшественник и провозвестник Иисуса Христа.
С ним можно не согласиться, но сбить его трудно.
Свет, опыт, вся жизнь его не дали ему никакого содержания, и оттого он
боится серьезного, как огня. Но тот же опыт, жизнь всегда в куче людей, множество встреч и способность знакомиться со всеми образовывали ему какой-то очень приятный, мелкий умок, и не знающий его с первого раза даже положится на его совет, суждение, и потом уже, жестоко обманувшись, разглядит, что это за человек.
— Чем бы дитя ни тешилось, только бы не плакало, — заметила она и почти верно определила этой пословицей значение писанья Райского. У него уходило время, сила фантазии разрешалась естественным путем, и он не замечал жизни, не знал скуки, никуда и ничего не хотел. — Зачем только ты пишешь все по ночам? — сказала она. — Смерть —
боюсь… Ну, как заснешь над своей драмой? И шутка ли, до
света? ведь ты изведешь себя. Посмотри, ты иногда желт, как переспелый огурец…
Кучера при этом звуке быстро прятали трубки за сапоги, потому что она больше всего на
свете боялась пожара и куренье табаку относила — по этой причине — к большим порокам.
А теперь они еще пока
боятся и подумать выглянуть на
свет Божий из-под этого колпака, которым так плотно сами накрыли себя. Как они испуганы и огорчены нашим внезапным появлением у их берегов! Четыре большие судна, огромные пушки, множество людей и твердый, небывалый тон в предложениях, самостоятельность в поступках! Что ж это такое?
Скандала же Петр Ильич
боялся пуще всего на
свете.
— У рыбы кровь холодная, — возразил он с уверенностию, — рыба тварь немая. Она не
боится, не веселится; рыба тварь бессловесная. Рыба не чувствует, в ней и кровь не живая… Кровь, — продолжал он, помолчав, — святое дело кровь! Кровь солнышка Божия не видит, кровь от
свету прячется… великий грех показать
свету кровь, великий грех и страх… Ох, великий!
— А мне все не лучше, Верочка; как-то ты без меня останешься? У отца жалованьишко маленькое, и сам-то он плохая тебе опора. Ты девушка красивая; злых людей на
свете много. Предостеречь тебя будет некому.
Боюсь я за тебя. — Верочка плачет.
Была и еще одна причина в том же роде: мать Сторешникова, конечно, станет противиться женитьбе — мать в этом случае представительница
света, — а Сторешников до сих пор трусил матери и, конечно, тяготился своею зависимостью от нее. Для людей бесхарактерных очень завлекательна мысль: «я не
боюсь; у меня есть характер».
Всего
боюсь, и
света и потемков,
Страшит меня и зверь и человек,
И леший злой проказник.
О, милый,
Прости меня! Чего-то я
боялась,
Смешно самой и стыдно, берегла
Какое-то сокровище, не зная,
Что все, что есть на
свете дорогого,
Живет в одном лишь слове. Это слово:
Любовь.
«Я еще не опомнился от первого удара, — писал Грановский вскоре после кончины Станкевича, — настоящее горе еще не трогало меня:
боюсь его впереди. Теперь все еще не верю в возможность потери — только иногда сжимается сердце. Он унес с собой что-то необходимое для моей жизни. Никому на
свете не был я так много обязан. Его влияние на нас было бесконечно и благотворно».
Вера, на которую люди
боятся рискнуть, так как дорожат своей рассудочностью, ничего не отнимает, но все возвращает преображенным в
свете божественного разума.
— Задерни занавеску… Я так
боюсь этого
света…
Зато и те, которые
боятся нового
света, — если им попадется дурачок Вихорев или Бальзаминов, рады принять его за представителя образованности и по поводу его излить свое негодование на новые порядки…
Остальные при входе несколько зацеремонились и чуть не сконфузились, смотрели, однако же, важно и видимо
боялись как-нибудь уронить достоинство, что странно не гармонировало с их репутацией отрицателей всех бесполезных светских мелочей, предрассудков и чуть ли не всего на
свете, кроме собственных интересов.
Оксину душу осветил внутренний
свет, та радость, которая
боится сознаться в собственном существовании.
Визит этот был сделан в тех соображениях, что нехорошо быть знакомой с дочерью и не знать семейства. За окончанием всего этого маркиза снова делалась дамой, чтущей законы
света, и спешила обставить свои зады сообразно всем требованиям этих законов. Первого же шага она не
боялась, во-первых, по своей доброте и взбалмошности, а во-вторых, и потому, что считала себя достаточно высоко поставленною для того, чтобы не подвергнуться обвинениям в искательстве.
Днем, при солнечном
свете, я не
боялся одиночества.
Бывают минуты, когда будущее представляется человеку в столь мрачном
свете, что он
боится останавливать на нем свои умственные взоры, прекращает в себе совершенно деятельность ума и старается убедить себя, что будущего не будет и прошедшего не было.
— И то совершенно возможно! — ответил тот с прежнею развязностью. — Нет на
свете балки, которая бы при двенадцати аршинах длины не провисла бы, только ходить от этого
бояться нечего. В Петербурге в домах все полы качаются, однако этого никто не
боится.
Если б только могло быть (чего, впрочем, по человеческой натуре никогда быть не может), если б могло быть, чтоб каждый из нас описал всю свою подноготную, но так, чтоб не побоялся изложить не только то, что он
боится сказать и ни за что не скажет людям, не только то, что он
боится сказать своим лучшим друзьям, но даже и то, в чем
боится подчас признаться самому себе, — то ведь на
свете поднялся бы тогда такой смрад, что нам бы всем надо было задохнуться.
— Да, родной мой, благодаря святым его трудам. И вот как удивительно все на
свете делается! Как я его, глупенькая,
боялась — другой бы обиделся, а он даже не попомнил! Весь капитал прямо из рук в руки мне передал! Только и сказал:"Машенька! теперь я вижу по всем поступкам твоим, что ты в состоянии из моего капитала сделать полезное употребление!"
Иногда набоб старался себя утешить тем, что Луша слишком занята своим доктором и поэтому нигде не показывается, — это было плохое утешение, но все-таки на минуту давало почву мысли; затем иногда ему казалось, что Луша избегает его просто потому, что
боится показаться при дневном
свете — этом беспощадном враге многих красавиц, блестящих, как драгоценные камни, только при искусственном освещении.
— Не
бойся, не
бойся! — успокаивал он, приготовляясь поднять меня на
свет дня и солнца.
— Именно чудак, — подтвердил Петр Михайлыч, — не глупый бы старик, богомольный, а все преставления
света боится… Я часто с ним прежде споривал: грех, говорю, искушать судьбы божий, надобно жить честно и праведно, а тут буди его святая воля…
Я пустил их в размен по
свету, я отдал искренность сердца, первую заветную страсть — и что получил? горькое разочарование, узнал, что все обман, все непрочно, что нельзя надеяться ни на себя, ни на других — и стал
бояться и других и себя…
Тот только, кто знал ее прежде, кто помнил свежесть лица ее, блеск взоров, под которым, бывало, трудно рассмотреть цвет глаз ее — так тонули они в роскошных, трепещущих волнах
света, кто помнил ее пышные плечи и стройный бюст, тот с болезненным изумлением взглянул бы на нее теперь, сердце его сжалось бы от сожаления, если он не чужой ей, как теперь оно сжалось, может быть, у Петра Иваныча, в чем он
боялся признаться самому себе.
Я
боялся больше всего на
свете того, чтобы мой предмет не узнал о моей любви и даже о моем существовании.
— А я, мать моя, светского мнения не так
боюсь, как иные; это вы, под видом гордости, пред мнением
света трепещете. А что тут свои люди, так для вас же лучше, чем если бы чужие слышали.
— Очень я
боюсь вашего
света. Женился же я тогда на вашей сестре, когда захотел, после пьяного обеда, из-за пари на вино, а теперь вслух опубликую об этом… если это меня теперь тешит?
Видно было, что этот человек мог повелевать собою безгранично, презирал всякие муки и наказания и не
боялся ничего на
свете.
Окна эти обрамливались еще резными, ярко же раскрашенными наличниками и зелеными ставнями, которые никогда не закрывались, потому что зимой крепкий домик не
боялся холода, а отец протопоп любил
свет, любил звезду, заглядывавшую ночью с неба в его комнату, любил лунный луч, полосой глазета ложившийся на его разделанный под паркет пол.
«Это — нехороший город, — думал Передонов, — и люди здесь злые, скверные; поскорее бы уехать в другой город, где все учителя будут кланяться низенько, а все школьники будут
бояться и шептать в страхе: инспектор идет. Да, начальникам совсем иначе живется на
свете».
Заходила ли эта женщина в сырую утреннюю тень, падавшую от дома, выходила ли она на средину двора, освещенного радостным молодым
светом, и вся стройная фигура ее в яркой одежде блистала на солнце и клала черную тень, — он одинаково
боялся потерять хоть одно из ее движений.